Эти воспоминания составлены на основании интервью, которое дала Маргарита Владимировна Алешникова 14 июня 2018 года в своей квартире в Ашдоте (Израиль) сотруднице Яд-Вашем Ирине Печерской. Можно его послушать и посмотреть.
Содержание
- Родители, тети и дяди
- Начало войны, в пионерлагере
- Брат Леонид Романовский
- Эвакуация; в Копейске
- Приезд бабушки и дедушки
- Школа в Копейске
- Возвращение
- Об отце
- В Киеве
- Учеба
- На работу не берут
- В библиотеке Мединститута
- Владимир Ингерман
- Почему я плакала?
Я родилась в городе Минске 18 октября 1931 года в семье cлужащих. Наша семья состояла из четырех человек: мама, папа, брат, который был старше меня на 10 лет. Папа работал в БелГлавЛесТехснабе. И до войны, и после он работал начальником отдела металла и оборудования.
Его звали Владимир Абрамович Алешников, мама Рахиль Исааковна. Честно говоря, я не знаю, где работала мама, но знаю, что она работала. И проблема у нас была в том, что ни бабушки, ни дедушки с нами не было. Папиных родителей я вообще не знала – они рано умерли, а мамины родители жили в городе Киеве, и почти ежегодно мы ездили к ним в отпускное время.
Мама была уроженкой, по моему, Белой Церкви (Киевская область). Да,
они жили в Белой церкви, бабушка была тоже из Украины, она была из местечка Погребище, а дедушка был из Ставище. Бабушка была Ребекка Львовна (Ривка Лейбовна). Она считала, что она была грубиянка. Это означало в ее понимании, что она не знала, не умела писать по-русски, ни писать, ни читать. Но я теперь понимаю, что она знала иврит, потому что молитвенник она на Йом Кипур всегда, но это после войны уже, брала с собой и приходила очень уставшая. Я понимаю, что она знала иврит, даже было еврейское образование или не было, я вам не скажу.
Дедушка был Шпольский Исаак Эдвадиевич. Чем дедушка занимался? До революции он был скотопромышленником, он имел связи с Шанхаем и с Польшей, поставками занимался, а после войны он работал в газетном киоске.
Они соблюдали традиции, и я вам скажу, что когда бабушка ходила в
Йом Кипур, когда нельзя было ни есть, ни пить, я говорила бабушке: «Я хочу тоже». Она мне всегда говорила: «Ты такая худая, ты такая бледная,
тебе нельзя, я беру этот грех на себя». Я говорила: «нет, ну я хочу». Почему она постит, что это за день, почему евреи идут в этот день, я не
понимала до определенного возраста, я не знала. Но с тех пор я всю жизнь эту единственную традицию и обычай я соблюдаю всю жизнь. Вот последний год единственный, когда нет. Еще был год, когда евреи уезжали, я просто не знала, когда Йом Кипур, а вот в этом году я уже пила воду, потому что у меня диабет, и еврейская традиция разрешает.
 |
| мамин брат Михаил Исакович Шпольский |
У мамы было два брата. Один брат был не женат, и какое-то время они жили в одной квартире, потом бабушка разменяла квартиру, и дядя жил отдельно. Его звали Михаил Исаакович, он был самый младший. А самый старший Саня Исакович жил на Украине в поселке Тараща. Его судьба очень тяжелая, у него была жена Фейга и двое детей: Борис, потому что дома его звали Бэба, а как звали младшего, я забыла. Саня был года рождения приблизительно 1900, мама была 1902 года, а младший дядя был 1908-го. Значит, тетя Блюма было 1906-го, то есть у мамы была сестра и два брата.
 |
| дядя Сань Исакович Шпольский со своей семьей |
Когда началась война Саня Исаакович был в ПВХО, и семья осталась дома. Когда их всех вели на расстрел, какая-то добрая душа спасла младшего его сына, потому что он был белобрысый и разговаривал только по-украински.
Но нелюди выдали его, и он был тоже расстрелян. И когда дядя приехал, ни семьи, ни дома, ни детей - никого у него не было. Он со временем женился на женщине тоже по имени его первой жены, и дочку этой женщины тоже звали Бэба, так, как звали старшего сына. Он очень хорошо к ним относился, как к родным, они платили тем же. Единственное со старшим сыном у них было расхождение: дядя был ярый антисоветчик, а сын был коммунистом. Он просто не любил советскую власть. Так я сейчас могу с высоты своих лет судить о том, что он говорил.
Генеалогическое древо моей семьи ("Алешник") можно увидеть здесь.
22 июня 1941 года моя жизнь была разбита на две части. Первая часть - это было до 22 июня, и вторая часть - все остальное время.
22 июня 1941 года в 6 часов утра меня мама повела на железнодорожный вокзал, чтобы отвезти в пионерский лагерь. К сожалению, я уже не помню название той станции, куда мы должны были приехать.
Это было в шесть утра. Дворники в белых передниках с бляхами на фартуках подметали улицы, и они нам сказали, что ночью над городом пролетали самолеты без опознавательных знаков. Но мы особенно не обратили на это
внимание и где-то в 12 часов мы приехали в этот лагерь. Как он назывался, не помню. Лагерь находился вблизи железнодорожной станции.
Мама привезла меня и вернулась в Минск.
О том, что идет война, мы в лагере не знали до 28 числа. Мы пошли гулять в лес, и местные ребята нам сказали, что идет война. Мы вернулись лагерь, устроили, конечно, рев.
Дело в том, что путевку в лагерь мне выдали с папиной работы, а папа в это время уехал в командировку. То есть война застала всех врасплох и в разных местах. Хоть я была ребенком, мне не было еще полных 10 лет, но война висела в воздухе. Я ее чувствовала, я чувствовала, у меня даже были мысли: хоть бы мы были все вместе. Я не знаю, может это я придумала.
У нас был радиоприемник, мы были благополучной семьей, детство у меня хорошее, все было нормально.
Были соседи по дому, вход отдельный, и наша веранда выходила в сад, и в саду были кусты ягод, а над верандой нашей свисали яблоки.
Папа был в командировке, и когда он услыхал о войне, он тут же ринулся домой. В командировке у него был только портфель. Когда папа возвращался
уже домой, в Минск составы не пускали, но так как папа знал, что у меня было путевка от его организации и он знал это место, когда он доехал до этого места, он рискнул: вышел из поезда и пошел искать. Лагерь он нашел, но все комнаты были пусты. Наконец где-то он нашел двух или трех человек и говорил: «я хочу узнать, здесь ли моя дочь». Ему говорят, что не знают, где были все дети. Дело в том, что последние несколько ночей нас на ночь
выводили в соседнюю деревню и предупредили, чтобы не раздевались и спали в одежде. И так было несколько ночей подряд, и когда папа приехал,
мы все были в одной из деревень. Папа говорит: «Мне нужно узнать, здесь ли
моя дочь», и ответ был такой: «Мы не знаем, кто у нас есть, кто выбыл, кто прибыл». Папа говорит: «Знаете что, откройте мне склад, где находятся вещи детей». Так как папа часто ездил по командировкам, он знал свой чемодан, и он нашел наш чемодан и уже знал, что я нахожусь здесь.
 |
| Семья Порошан: тетя Блюма, ее муж Давид, их дети Вовочка и Левочка и сестра Давида Бэлла |
Дети бегут мне навстречу и кричат: «Твой папа приехал». Папа был уже с чемоданом, и мы прямо вот из этой деревни все пошли к железнодорожному вокзалу. Весь лагерь. все дети, все воспитанники - всех повели к дорожному вокзалу. Оказывается, мы должны были еще накануне быть эвакуированными, но сбежал начальник лагеря. В общем, подали открытые платформы, на которых ехали уже беженцы, и на одной из платформ были все наши соседи, но моей мамы там среди них не было. Мама сказала: «Если бы вы пошли со мной за Ритой, я бы пошла с вами, а так я пойду сама». И так моя мама, по всей вероятности, пришла в лагерь, но никого там не застала, и она вернулась в Минск. Наш дом был разбит, но в Минске жила мамина родная сестра Блюма. А ее муж Давид Порошан был на лето отправлен в город Барановичи на работу, и он свою семью взял на лето с собой. Но когда началась война, он посадил ее в машину с детьми. Он отправил их в столицу, ведь никто не мог предположить. что немцы так быстро войдут в Минск. А они, по-моему, 1 июля уже были в Минске. Дядю Давида не пустили уже в Минск и его призвали к труд армию.
Я забыла сказать об очень важном человеке, это мой брат. 18 марта 41 года он был призван в Красную армию на действительную службу. Мы его звали Лёня, а по-еврейски его звали, я точно не знаю, Лейзер, наверно. Для нас
он был Леонид Романовский, потому что это сын мамы от первого брака.
Он служил на самой границе, на западной границе в городе Бельск Белостокской область: почтовое отделение Боцки, почтовый ящик
74 литер И. Эти данные я помню всю свою жизнь. И когда я, его родной отец, мой папа посылали письма в министерство обороны, то в списках убитых и умерших от ран. пропавших без вести он не числился.
Где-то восьмидесятых годах в газете Известия я прочитала статью, там говорилось о том, что польский генерал Пшимановский составил мартиролог
советских солдат, погибших на территории Польши. Я написала в канцелярию генерала Пшимановского и получила ответ, что имя моего брата
будет помещено в следующем выпуске Книги Памяти.
В это даже трудно поверить, что польский генерал имеет сведения.
Но Советский Союз распался, и Варшавский договор развалился. Книгу памяти следующую я не смогла найти. Я думаю, что она и не вышла.
Я только могу сказать, что он очень меня любил. Я его помню чаще всего с друзьями. Дело в том, что на нашей улице и еще дальше туда к парку. было много ребят приблизительно его возраста, его друзей. Никто из них живым не вернулся, все они погибли, вся улица, все молодые люди с этой улице погибли, поколение 20-летних. Как говорил замечательный поэт Борис
Слуцкий, где-то 90 с лишним процентов молодых людей этого возраста остались на полях сражений.
Я ходила в детский сад, а когда выходные дни меня мой брат с собой, на каток он меня брал. И я даже помню одну его проделку: когда он мы пришли к его другу Ване, он специально перевел часы вперед. Вот такая вот мелочь застряла в голове. Я считаю, что мой папа хорошо относился к Лёне.
Помню, как приехал его родной отец. Кстати, его родной отец перед своей смертью пришел ко мне, мы поговорили о его сыне, моем брате, и больше я его не видела.
Леня закончил десятилетку и работал. Неправда, что Германия напала внезапно. Мой брат писал письма: «Как хочется погулять в парке. Ничего, будем гулять в Берлине, там тоже есть сады». Это одно, и второе, он писал: «На склад уже привезли смертельные карточки». Мама хваталась за голову и говорила: «Боже мой! Лёню расстреляет военный трибунал», И она собиралась ехать к нему и предупредить его, чтобы он не был открытым. Да, конечно, я понимаю, что после войны Белосток и Бельск вернулись в Польшу, и поэтому у генерала Пшимановского были другие сведения, более точные.
Я уже здесь тоже пыталась, когда мы только приехали, искать , но этим дело кончилось. Но я его помню, я помню, как мы с ним гуляли по зимнему парку. Я все помню: наша семья шла, и приехал театр Ромэн, а в этом театре, где работала Ляля Черная, там работал папин родственник зав литературной частью. И вот мы идем по парку, мы собрались на спектакль, и нам навстречу идет Ляля Черная предупредить нас, что спектакль переносятся или что-то, не помню, и я за ручку шла с Лялей Черной. Вот это я тоже запомнила. Театр Ромэн создал представитель нашей общины Балясный.
Мы жили в обычной советской семье, мы дома говорили по-русски, были русские друзья, никто не обращал на это внимание, все было на основе личных контактов, безусловно.
Я возвращаясь к пионерскому лагерю, который погрузили на открытые платформы. По дороге нас бомбили. И так мы доехали до Орши, там мы с папой спустились и пошли по железнодорожным путям. Там стояла вагон-теплушка, и мы туда поднялись. Оказались там минчане и один даже
сотрудник папин. Его фамилия Гисин, и я хочу отметить, что этот человек
поддерживал нас в эвакуации, поддерживал наш моральный дух, он был уверен в нашей победе, оптимистично настроен.
Эта теплушка без остановок довезла нас до города Копейска Челябинской области.
Итак, 29 июня нас погрузили на открытые платформы. А 3 июля мы уже были в Копейске. Железная дорога работала очень хорошо во время войны,
когда ею руководил Каганович.
В Копейске нас расселили в школе, мы спали на полу. Как только мы приехали, папа дал телеграмму в Киев бабушке и дедушке «Рахиль не знаем пришлите 200», и получили ответ «рахиль не знаем 200 выслали».
Папа получил 200 рублей, пошел со мной в ателье и заказал мне на 100 рублей зимнее пальто с капюшоном и опушкой. Потому что мама в лагерь мне дала старое пальто, а к первому мая 41 года мне а ателье сшили новое пальто демисезонное, и вещи конечно были летние. Я помню эту юбочку, я помню этот свитерок.
Папа попытался устроиться на работу, он устроился в горноспасательную станцию, и нас определили в маленькую комнатку. Папа купил не кастрюлю, а глиняный такой сосуд, и в этой посудине он варил суп на примусе. Я даже не помню, где стоял примус, не помню комнатку. Помню только все, как у нас стояло в Минске. Мне даже кажется, что я себя помню годовалым ребенком, как я стояла в кроватке.
18 октября 1941 года в воскресенье папу мобилизовали на рытье окопов
в Челябинской области в городе Копейске. 18 октября папа рыл окопы, а я была дома. И вот приходит ко мне женщина, с которой мы ехали в теплушке и с которой мы жили в школе. Она пришла и говорит: «Рита, мой сын сегодня был на базаре, и какая-то ненормальная женщина ходила по базару
и спрашивала, не знаем ли мы такой фамилии и называла фамилию Алешникова. Эта женщина помнила нашу фамилию, пришла ко мне и говорит: «Рита, одевайся, иди на вокзал. Вас кто-то разыскивает». И я
пошла.
Тогда был одноэтажный вокзал, я дошла, открыла дверь и стала. И слышу голос: «Девочка, закрой, пожалуйста, дверь – холодно». И я слышу, что это голос дедушки, и я не знаю, что мне делать, идти вперед или назад. Я ошарашена было, И я пошла вперед и вдруг я слышу: «Вэйз мир! Это же Рита». На мне было пальтишко старое и платок, который мне кто-то подарил.
Дедушка и бабушка были в Киеве до того момента, пока младшего сына
бабушки Михаила, любимчик, как мы говорили, не мобилизовали, но его еще не отправляли никуда. И вот как только его отправили, дедушку и бабушку эвакуировали в город Орджоникидзе, по-моему это Владикавказ.
Моя бабушка, которая называла себя грубиянкой, имела подход к людям. Она обратилась к начальнику эвакопункта, и он поселил их у себя и сказал: «Хозяйничай ты тут». Это был сентябрь, немцы стали подходить к Кавказу. И этот начальник эвакопункта сказал моим старикам: «Я ухожу в партизаны и хочу вас оставить хозяйничать здесь». Но так как бабушка и дедушка знали, где мы находимся, они сказали: «Нет, мы поедем к внучке». По дороге их обокрали. У них была пересадка, по-моему, на станции Тихорецкая. Багаж был скудный, конечно. Они знали, что город Копейск,
это они запомнили, но адрес потеряли. Это было воскресенье, справочное бюро не работало, и тогда моя мудрая бабушка пошла на базар и таким
образом она вычислила все правильно.
Я вернулась домой, папа уже был дома, и мы пошли за бабушкой и дедушкой. Мы забрали их и привезли домой. Это было 18 октября в день моего рождения. Вот тогда, может быть, я уверовала, что бог все-таки есть. Он мне послал самый лучший подарок.
В сорок втором году папу мобилизовали, и если ли бы не старики, была бы я в детском доме, моя судьба была бы так решена. Это было конечно большое счастье.
Я приехала в Копейск в 3 класс, два класса я закончила в минской школе. 3 и 4 я закончила в Копейске в начальной школе. 
Я очень болела, и меня лечил
очень хороший фельдшер, который был с папиной работы, если я не ошибаюсь.
Мы жили с бабушкой и с дедушкой втроем. У нас был свой огородик, там были огурцы, картошка. Я помню, у нас огурцы были лучше, чем у других, потому что я поливала их: коромысло, два ведра. И так вот жили мы, конечно, как все жили. Они что-то получали, поскольку сыновьях были на фронте, я не в курсе,. У меня сохранилась телеграмма, которую нам прислали в сорок первом году дедушка с бабушкой, и у меня сохранилось не полностью письмо с фронта дяди Миши. Может быть, это представляет какую-то ценность. Он написал в Бугуруслан, где был центральный эвакопункт, куда стекалась вся информация, и ему дали адрес. Но когда я посылала запрос в Красный крест, моей фамилии не было там. Мне нужна была справка из Красного креста.
У дяди Давида Порошан, муже тети Блюмы, очень плохое зрение было, и он попал в трудармию. Его послали в город Коркино, по-моему, это тоже Челябинская область. Он был начальником ОРСа Шахтостроя. Он очень нам помогал во время войны. Это было близко, и благодаря этому мы выживали. Я знаю, что бабушка продавала картошку.
После четвертого класса я поступила в другую школу в 5 класс. Я должна низко поклониться тем учителям города Копейска. В 5 класс был такой переход: уже были разные учителя, и нам давали очень хорошее знание. Я, наверное, хорошо училась потом только благодаря тому, что основы были заложены в городе Копейске.
Утром я шла в школу. Я забыла сказать, что когда я поступила в школу в Минске, я была на второй смене, и мама договорилась в детском садике, и я с утра ходила в садик, а оттуда ходила уже в школу. Вот так вот устраивались.
А в Копейске я была общественница, я была председатель совета дружины.
Город Копейск - это шахтерский город. В госпитале мы пели. И вот ночью я шла на шахту, где мы заключали соцдоговор с шахтерами. Ночью я сейчас здесь не выйду. Может и было страшновато, но, переборов себя, я шла. Мы заключали договор, что они на гора выдадут определенное количество угля, а мы будем хорошо учиться. То есть, каждый выполнял свое. Патриотическое воспитание было поставлено высоко само собой плюс еще война.
В сорок четвертом году 3 июля Минск освободили, и дядя Давид тут же поехал в Минск. Когда он вернулся, он привез тетин трикотажный костюм и
и он привез молочник от сервиза. Это как реликвии сохранялись, все, что
осталось.
Мама встретилась там с тетей Блюмой, и они все были в минском гетто. Я виновата в смерти мамы, потому что она шла за мной.
У меня сохранилась книга, которую мне папа когда-то дал о минском гетто, забыла, как она называется, потрёпанная такая. Я отдала на сохранение
детям, чтобы передавали дальше.
После войны я встретилась с дочкой нашего очень хорошего друга, его фамилия Финкельштейн. Дочка была в гетто, но она молодая, она убежала к партизанам. Она видела мою маму, мама была белая как лунь. Я не знаю, как не стало мамы. В Минске есть так называемая Яма, где стоит памятник жертвам нацизма, он построен на деньги еврейских общин, сейчас при Лукашенко там построили мемориал. Я видела только на фотографии.
Конечно, не все были расстреляны в этой Яме. Там было не так, как в Киеве, где в один день велели всем евреям явиться по адресу и расстреляли. К каждому празднику немцы партию вывозили и расстреливали. В минском гетто погибла мама, тетя Блюма, Вовочка и Левочка, мои двоюродные братья. Вовочка был моложе меня года на три, может на 2, не знаю. Мне кажется, что ему было тогда 6-7 лет, а маленький где-то в 39 году, наверно, родился.
У дяди Давида был родной брат Сергей Порошан, он был железнодорожный инженер. И вот он в сорок четвертом году, как только Киев освободили на октябрьские в 1943 году, ему выделили теплушку. И он собрал всех родственников. Мы приехали в Коркино, нас было 13 человек. и мы ехали уже в других условиях, чем ехали на восток. Мы приехали в Киев 10 мая 1944 года. Кстати, мой муж приехал в тоже 10 мая 1944 года, но это потом уже выяснилось.
Теперь хочу рассказать о папе. Его призвали в ряды Красной армии, и вот мы получаем письмо, что он заканчивает курсы пулеметчиков и отправляется на фронт. Через некоторое время после этого письма я вдруг вижу: идет мой папа в старом обмундировании, на ногах портянки или обмотки (были
такие ботинки), худющий-худющий. Завтра им выдали новое обмундирование, все новое и должны отправить на фронт. Вечером или ночью заходит представитель первого отдела (то бишь НКВД) и называет несколько фамилий всех тех, кто родился в Западной Белоруссии или Западной Украине, потому что Иосиф Виссарионович не доверял этим людям. Они были в тридцать девятом году присоединены. Папу отправили в
свердловскую КЭЧ (квартирно-эксплутационную часть), то есть в трудармию. Это было в сорок втором году, но в сорок четвертом году или даже в конце 43-го папу опять мобилизовывают и посылают на фронт.
Закончил войну он на Калининградском фронте. Кстати, папа получил
медаль «За отвагу».
Когда закончилась война и его демобилизовали, он приехал к нам. А
бабушка до войны разменяла квартиру, и она отвоевала свою квартиру, когда мы приехали. Но бабушка папе не предложила остаться в Киеве, папа и не просил ее, И он поехал в Минск на свою же работу. Его сразу приняли, поселили его. В разрушенном Минске ничего почти не осталось, но папе выделили комнату. Но когда стали возвращаться эвакуированные, замминистра по фамилии Пыж вызвал папку и говорит (я рассказываю это со слов моего папы): «Алешников, ты один, нужно уступить твою комнату многодетной семье. В первом же построенном доме ты получишь комнату». И мой папа освободил комнату и переселился в барак. Построили один дом, переселили туда погорельцев, построили другой дом… Так и продолжалось, а он продолжал жить в бараке, а я была после войны первый раз в Минске в пятьдесят четвертом году.
Мой папа не женился он умер в 60 лет, Он проживал в бараке, и вот, когда я у него была в пятьдесят восьмом году, он мне показал дом: «Видишь,
вот этот дом, здесь мне дадут квартиру». Вернувшись из очередной
командировки, от какой-то доброй души он услышал: «Алешников, тебя вычеркнули из списков». И мой папа идет к зам министру Пыжу, тому самому, и с папой истерика. Тот говорит: «Знаешь, я не принимал участие в дележе, но я посмотрю, что можно сделать». И папе выделили комнату в двухкомнатной квартире. Во второй комнате жили братья Коценренбогены,
холостяки.
Это год был 1958, а в 1960 папы не стало.
Я жила в Киеве с бабушкой и дедушкой. Дедушка умер в сорок восьмом году, и мы с бабушкой остались в большой комнате, и бабушка боялась, что
управдом с какой-то махинацией нас выселит. И мы потом в пятьдесят первом поменялись. А дядя Миша, когда вернулся, женился на прекрасной
женщине, на чудесной женщине, чудеснейший. Она была мне подругой. Обе жены моих дядей ко мне относились очень хорошо, любили большой любовью. Я не вернулась к отцу вот по какой причине: ведь в 48 году умер дедушка, и бабушка осталась одна, и я уже не могла оставить бабушку, и папа меня не мог забрать к себе в тот барак.
Короче говоря, мы с бабушкой поменялись квартирами с дядей Мишей, и у нас была комната 14 метров. И из этой комнаты я выходила замуж, я поздно вышла замуж. В Киеве я жила на улице Саксаганского 68, квартира 31. Когда у меня уже родился ребенок, соседи освободили одну комнату. Там жили очень хорошие люди в коммуналке. Мы прожили в коммуналке до 1988 года, наша квартира могла быть квартирой коммунистического быта. У нас была одна лампочка, одно мусорное ведро. Нас было четверо соседей и одна 4 конфорочная плита. И ничего, мы уживались. Вначале у меня соседями были доктор химических наук и его жена - кандидат наук. У них еще бабушка, была и домработница, и дочка Леночка. Потом Леночка вышла замуж за кубинца, потом Леночка вернулась с Кубы, и, короче говоря, они освободили эту комнату. Нас предупредили, и мы получили. Одна комната была у входа, а вторая комната была возле кухни в конце длинного коридора.
 |
| Эстер Алешник с мужем Львом, Рита и Рая Королик, Маргарита и Владимир Алешниковы |
Я закончила десятилетку, я хорошо училась и получила серебряную медаль.
Не знала, куда мне поступать. Мне надо было бы идти в финансово-экономический, но некому было меня подтолкнуть.
У меня была двоюродная сестра Эстер, она была врач-педиатр. Она написала несколько маленьких зарисовок-рассказиков. Она была дочерью папиного брата, их было две сестры, вторая, Ида, жила в Харькове. Их отца звали Тевель.
Когда мы приехали в Киев и с бабушкой снимали квартиру, во двор забежал мальчик. Ему было два года, рыженький такой, И когда мать за ним
забежала во двор, бабушка узнала ее, и так я познакомилась своей
двоюродной сестрой. У них была большая прекрасная семья, и я там очень
часто бывала, очень часто. И сейчас дети моих двоюродных сестер в Германии, я с ними общаюсь.
Я единственный раз выехала за границу из Израиля - это была Германия.
А бабушки не стало в 1958 году. И меня опекали: и дядя Миша, и дядя Саня. Я после работы ходила к дяде Мише, а дядя Саня жил напротив и в обеденный перерыв меня ожидал.
Я хотела подавать в Киевский Педагогический институт Иностранных языков на улице Красноармейской 73. Я хотела поступать на английский, но у моей тети Розы была очень хорошая знакомая Костелянет Вера Артуровна. Она преподавала французский язык. мы пошли к ней на консультацию, и она говорит: «Английский и испанский – никакого сравнения. Испанский - это новое, это перспективное». Я подала заявление на факультет испанского языка и поступила.
Когда я сдавала документы, а это 49 год, время борьбы с космополитами. Когда убили Михоэлса, папа мне звонит и говорит: «Рита, сегодня убили Михоэлса близко от моего дома». Папа жил ещё в бараках.
Это было не лучшее время для еврейской девушки поступать. Но у меня была медаль, и я поступила без всяких препонов, подчеркивали только "еврей" в автобиографии.
Закончила я в пятьдесят третьем году. У меня не было ни одной четверки, у другой девочки из нашей группы у Наташи Холпакчи была четвёрка. Значит, первой проходила я при распределении. В Киеве мест не было, и я выбрала Белую Церковь, потому что это родина моих родителей. Мама точно там родилась, и бабушка и дедушка там жили. и там я нашла родственников. Я преподавала испанский в одной школе в третьем классе и в другой школе. Опять-таки, школа эта же не столичная, но какие там были преподаватели. В этой школе преподавала, не помню имени, языки и литературу в старших классах потрясающий учитель, математику - потрясающий математик Владимирский.
А бабушка осталась одна, бабушка же не молодеет, И когда через год закрыли испанский язык, я вернулась Киев. Но в Киеве устроиться на работу я не могла и осталась без специальности. В Белой Церкви мне хотели
дать любой предмет, все, что я хочу, пожалуйста. Но мне надо было вернуться в Киев.
И вот несколько человек, кто закончил факультет испанского, собрались и пошли к министру просвещения. И он нам разрешил без экзаменов поступить или еще на один факультет, или куда мы хотим. И я взяла Харьковский вечерний институт Культуры, библиотечный факультет. Мне не перезачли ни один предмет. И через пять лет я закончила Харьковский институт Культуры.
На работу меня не берут. Я была знакома с этой работой. Почему? Племянница моего папы, я ее называла тётя Рая. Во время войны мы переписывались, а после войны часто общались. Она очень интеллигентная культурная женщина с особой судьбой, библиограф высшей квалификации. И она меня
познакомила с районной библиотекой, где я стажировалась еще до того, как поступила. И вот я временно устраивалась туда-сюда. Однады моя знакомая пригласила меня на временную работу по составлению каталога в библиотеку Киевской 4 обувной фабрики. Мы вдвоем составили каталог. Ко мне очень хорошо относились на фабрике и даже хотели меня выдать замуж, я все еще была незамужняя. Руководство библиотеки выбило для меня постоянную ставку, но я ею не воспользовалась, ведь меня на эту работу пригласила знакомая, а не я ее.
Я осталась без средств к существованию, совсем без работы, без всего на свете. Потом я написала в ЦК Украины, попала к сотруднику Деркачу.
Потом я работала в детской библиотеке, которой заведовала Татьяна Букреева, дочь профессора Букреева и сестра другого профессора-медика. Я
пришла к нему, все рассказала и он направил меня в библиотеку КПСС к сотруднику Левшину. Он говорит: «Скажите, а вы в отделе культуры горсовета были?». Я говорю: «Да, они меня не взяли». Он берет трубку, позвонил Татьяне Букреевой, сначала спросил, какой я работник, потом позвонил в отдел культуры и спрашивает, почему не взяли. Одной рукой он держит телефон, а второй рукой он выводит пятерку. Мне стало все ясно. Он не видел, что я наблюдаю за ним. Графа не подходит, входа нет.
Спасибо моему дяде Мише. Он познакомился с ректором Киевского Мединститута, я не знаю, какие там были взаимоотношения, что и как и почему, но меня там взяли на работу, причем, на временную работу - не было у них ставки. Но у нас так: заболел один, потом другой. И в трудовой книжке у меня: зачислить, уволить, зачислить, уволить. Заведующей была такая аристократка, красиво изысканно одевалась. Меня она приняла очень хорошо, повела по всей библиотеке. Ректор Алексеенко позвонил, потом как-то он приехал в библиотеку в научный отдел и спрашивает, как работает Алешникова. Ему сказали. Потом в один прекрасный день Елизавета Ильинична и библиограф Ада Абрамовна пошли в административный корпус и встречают ректора. Он говорит: «У вас же освободилось место. Почему вы Алешникову не переводите?». Все, меня перевели. Ну, в общем, я там работала во всех отделах. Ни у кого не было библиотечного специального образования, кроме меня. Я доработала до зав отделом комплектования, то есть всю последующую свою жизнь, 30 лет.
 |
| Арсен Червоный с женой Региной и сыном Алешей |
 |
| Внучка Эвелин |
В шестьдесят втором году я вышла замуж, в шестьдесят третьем году у меня родилась дочь, и она очень болела, и я уходила на больничный. У нас заведующей библиотекой уже была не Елизавета Ильинична, а Иван Егорович Перепелица, и брать больничные – это очень страшно. Я пошла к ректору, а ректором уже был другой, бывший министр здравоохранения Братусь. Я ему объяснила, и он мне разрешил взять отпуск за свой счет. Я не успела прийти домой, как мне звонит заведующий отделом кадров: "Постановления такого нет, нельзя". Что же делать? Увольняться, а потом поступать. И мне пришлось уволиться. А когда я вернулась, я уже прошла все отделы, и вот тогда я уже стала зав отделом комплектования. Я проработала до 55 лет и ушла на пенсию, потому что у меня родился внук, и мне нужно было помочь дочери.
 |
| Семья внука Алеши |
Дочка должна была выйти на работу. Это был 86 год, когда была чернобыльская авария. Когда дочь вернулась после путешествия по Союзу с ребенком, я ее сменила, и я его воспитывала до 7 лет. Сейчас он взрослый папа и очень хороший человек, очень. У меня внучка родилась уже здесь, она сабра. У меня замечательный зять Арсен Михайлович Червоный. Я всюду говорю: я очень благодарна, что меня всегда окружали очень добрые достойные хорошие люди. Мне на моем пути не попадались те, кто не должен попадаться, негативные персонажи.
У меня был хороший муж, замечательный Володя Ингерман. Я кому-то из своих говорю: «Так это же Вовочка». Понимаете, он писал небольшие такие четверостишия и писал письма мне в рифму. Рифмоплет, я так скажу. я не могу сказать «поэт», но во всяком случае очень много у него сохранилось. Он работал мастером котельно-сварочного участка котельного цеха завода Ленинская Кузница. Он любил эту работу, работал технологом, но оттуда ушел - это не его. Он стал старшим мастером цеха. Что он делал, я не знаю. Я один раз была в этом цеху. Большой на квартал цех, шумный, грязный. Он переодевался там: это на работу, это на работе.
Меня мучает совесть за Копейск, я уехала и писем не писала тем людям Я пару писем написала соседям, а вот перед одной девочкой я виновата: я не написала ей письмо, а у них доме я встречала как-то Новый год, была ёлка, и меня пригласили. И я вот мучаюсь всю жизнь.
10 мая 1944 года мы вернулись, а еще Киев бомбили. Война осталось во мне, она на всю жизнь осталась. Мы ж были бедные. Бабушка, когда приехала, она чудом отвоевала свой буфет без дверцы . Помню, как я плакала еще в Копейске, когда нужно было одеть чуни. Вот мы с девочками пошли в кино, и я одела новую шапку, такую мужскую душа-ушанку, и у меня с головы ее сняли, там был тоненький платочек. Фильма не видела, то есть я была со своим горем: шапка новая, с таким трудом купленная.
Мы в Киеве на лето вывозили детей на дачу, у меня дочка и у брата моего мужа тоже дочка. И вот мы снимали дачу для стариков, для его родителей.
Я должна отметить мою свекровь. Я когда была беременная, у меня была нефропатия.
Она в мороз и стужу несла мне все без соли, упала, разбила и вернулась домой, и опять заново. Ко мне не только она ходила, но носила передачи она. Я могу ее вспоминать только самыми добрыми словами. И свекр на двух костылях приходил нянчить свою внучку. Он ее очень любил, мою дочку.
Старики были с девочками и. когда приезжали родители жены брата, я уходила далеко-далеко. Там я поплачу и возвращаюсь: никто же в том не виноват, что не стало моих родителей..
Могу рассказать такой эпизод. Дядя Давид и тут нам помогал, в Киеве, удивительно ко мне относился, я была часть сайта его жизни. Он переехал в Новоград-Волынск. Он после войны женился, у него две девочки. Одну девочку он не очень любил, почему я не знаю, но до меня дошли такие слухи. Меня он очень любил. Когда его прооперировали в Киеве и удалили почку, и когда он меня увидел, он очень обрадовался. И тут и пришла его жена, и вот дядя Давид заговорил на идиш, а Сергей ему говорит: «Давид, здесь не все понимают, о чем ты говоришь». Я ушла и шла по Крещатику, и слезы градом текли, просто градом. Я знаю, что он очень любил свою первую жену, мою тетю Блюму. Бабушка говорила своим дочерям: «Не ходите рядом по улице,
идите по разным тротуарам, чтобы вас не сглазили». Их не сглазили, их уничтожили.
В Израиль я приехала в девяносто шестом году, а дети - в 1992. Мы приехали, а внучке уже было 9 месяцев,
Новая жизнь, новая любовь.
