Я их уже давно запомнил:
Фотография отца у меня всегда с собой. На обороте - строчки Расула Гамзатова, которые когда-то попались на глаза.
Я их уже давно запомнил:
Тобой, отец, гордился я немало,
И лишь тебя боялся одного,
А кем теперь гордиться, как бывало?
По-прежнему бояться мне кого?
И вдруг над материнскою могилой
Раздался голос, излучая свет,
- Отцом и впредь гордись, сыночек милый,
Его лишь бойся до скончанья лет!
Обращения «сыночек милый» я не заслужил, если учесть всё, что недодал родителям и чем их огорчал. И ещё: знал их мало. Мне было 33 года, когда ушёл из жизни отец. Казалось бы, мог узнать его получше, но всем известные строки «про отца родного своего мы, зная всё, не знаем ничего» верны для всех сыновей. Получается, и для отцов тоже, мало знавших наших дедушек. Это оправдывает, Хотя не успокаивает. Но кое-что об отце я всё-таки знаю.
Он был бухгалтером. Часто допоздна засиживался на службе, «балансируя» между дебетом и кредитом, часами отыскивая запропавшие либо лишние пару копеек. Что говорит о его усидчивости. Он и меня научил стучать на канцелярских счётах и крутить ручку арифмометра – и то, и другое не пригодилось. А отец до компьютеров не дожил. Он был трудолюбивым человеком и добросовестным работником.
Лет через пять после его смерти я попал на пьянку в один из продовольственных магазинов. Пока наша компания пила коньяк в подсобке – время было борьбы с алкоголизмом и приходилось прятаться - я разговорился с директором магазина. Выяснилось, что он когда-то работал на овощной базе. Я спросил, не знал ли он моего отца и назвал его имя. Собеседник изменился в лице. По-другому понять его было нельзя – отец вызывал в нём негативные воспоминания. Он сообразил, что допустил промашку и пояснил свою реакцию: «С ним нельзя было иметь дело».
Это была правда - в «левых» делах мой отец не участвовал. Когда он работал главбухом на той же овощной базе, однажды завскладом положил перед ним пять тысяч рублей с предложением указать на акте списания партии овощей более раннюю дату. Отец отказался. К уговорам подключился директор базы. Сумма «премии» выросла до 10 тысяч. Не получилось! Такие «дела» с ним точно нельзя было иметь.
Мы жили бедно – он работал один, мать, как было принято, домохозяйничала. В конце почти каждого месяца она занимала у более состоятельных соседей деньги «до получки», отдавать которые не всегда получалось вовремя. Однажды она принесла с опозданием долг соседке, мадам Векслер, та, засмеявшись, сказала: «А я эти деньги уже списала!» Мама шла домой, глотая слезы. И всё равно она требовала, чтобы отец никаких «гешефтов» не делал. Лучше голодать на свободе, считала она, чем в тюрьме.
Полагаю, что отцу, конечно же, хотелось обеспечить семью, проявить ценой риска смелость и предприимчивость. Но мама не позволяла, чему, кажется, он был в глубине души рад. Конечно, какие-то фрукты-овощи он с работы приносил. Не знаю, было ли за это плачено, скорее всего, рабочие приворовывали, а начальство покупало по бросовой цене.
Однажды мы даже, неслыханное дело, ананас попробовали. В то время, когда простые цитрусовые большим дефицитом были. Как-то шёл отец с работы, в руках держал холщовую сумку. Его догнал сосед, который, указывая на сумку, доверительно спросил по-еврейски: «С работы несёте?» Отец кивнул. «Круглые!» - попытался угадать сосед. «Да, круглые.» «Жёлтые?» _ продолжал он любопытствовать. «Жёлтые», - подтвердил отец. «Апельсины!» - завистливо выдохнул сосед. «Нет, лук», - разочаровал его отец.
После человека остаются какие-то незначительные, в основном, курьёзные, забавные эпизоды. Семейные предания хранят уж совсем несерьёзные вещи. Семье отца был не чужд грубый, солоноватый юмор. Ну разве годится в посмертный рассказ такой эпизод? В детстве отец с младшим братом, Фавцей (Павлом), пошли на поле к дедушке, то есть к их отцу. Путь был неблизкий, но отец, его знал, По дороге обоих «схватил живот». Наверняка что-то «не то» съели. Казалось, небольшая беда, но отец как старший не смог ни себе, ни братику развязать верёвочки, использованные вместо ремешков. Вот и смеялись над этим долгие годы. Наверное, смешно.
Кстати, отца в семье звали Боруней. В свидетельстве о рождении он был записан как Бер Ицикович, в паспорте Борис Исаакович. Мама его называла Бэрэню. А родственники, друзья - Боруня. Я долгое время воспринимал это имя как необычное, какое-то неологическое. И, уже взрослому, мне объяснили, что так его звали с детства: ласкательно от Бори - Боруня.
Как не вспомнить, что к одной нашей родственнице, которой в грудном возрасте умилительно говорили «кокочка», имя Кока приклеилось на всю жизнь. Как звали тётю Коку в действительности, кажется, никто не знал. Так и с Боруней. Под этим именем в молодые годы его знал весь еврейский город - он играл в футбольной команде «Маккаби», кажется, вратарём, и потому был многим известен. .
Что ещё рассказывали в семье? Как он в юности на спор выпил стакан чая, размешав в нём стакан сахара. Этим объясняли появившийся у него в зрелые годы диабет. В общем, отдельные, в основном, несерьёзные эпизоды. Но из них, возможно, может сложиться что-то серьёзное.
…С 13 лет отец устраивал меня каждое лето рабочим на овощную базу. Я катал бочки с соленьями, грузил ящики с овощами, давил ногами в резиновых сапогах заквашиваемую капусту…После первого месяца работы получил зарплату. Когда мы шли домой, отец предложил зайти в аптеку. Там он сказал: «С первой зарплаты надо маме купить подарок». И посоветовал самые дорогие духи, «Красную Москву» за пять рублей. (Чтобы понять стоимость тех «старых» денег, легко подсчитать, что на сумму предлагаемой тогда отцу взятки можно было купить 2000 флаконов самых дорогих духов. Теперь надо умножить 2000 на сегодняшнюю стоимость хороших духов, и станет понятной примерная сумма тех денег, от которых отказался отец)
Как полноправный работник базы я присутствовал на одном из собраний. Среди прочих выступил и отец. Тогда я услышал от него, уж не помню в чей адрес, резкое: «Сукин сын!». Умение отца «выражаться» поразило меня тогда, но это было самое крепкое ругательство, которое я слышал от него за всю жизнь.
…В честь его рождения (сына после трёх дочек) у ворот своего дома по улице Церковной дедушка посадил акацию. Так получилось, что вся жизнь отца была связана с этим деревом. Он помнил его юным, когда под ним играли, шутили, болтали. Он помнил его мощным, распространяющим вокруг аромат и укрывающим от дождя. Ствол акации вырос наклонным, наверное, от того, что на него часто кто-то для удобства опирался плечом. Отцу довелось увидеть его старым, угрюмым и засыхающим, когда было решено снести дома и все соседям пришлось съехать. Они прожили примерно одинаково длинную жизнь. Может быть, и дерево всё помнило. Под ним прозвучало много девичьих тайн, признаний в любви и выяснений отношений. Под этой акацией объяснились в любви и отец с мамой, они, кстати, когда познакомились, жили по соседству. Я тоже под этой акацией сказал Лике, что хотел бы, чтобы мне было не 16 лет, а как ей, 19 - тогда, может быть, она бы не отвергла моей любви. У отца получилось удачнее – моя будущая мама ответила согласием. Отец был старше мамы на девять лет. К тому времени он закончил 7 классов румынской школы и работал бухгалтером на сахарном заводе. Мама была красивая – за ней ухаживало много мальчиков, в том числе и Фавця. Но она выбрала мне в отцы Боруню.
Они женились в последние дни 1940-го года. Родители отца поначалу были против этого союза – девушка без приданого не вписывалась в их представление о счастье сына. Они ошиблись. Права оказалась советская власть в июне того же года захватившая Бессарабию и всем популярно объяснившая, что не в деньгах счастье.
Полагаю, что отец никаких иллюзий по поводу обещанного светлого будущего не имел, хотя многие встречали оккупантов с радостью. По крайней мере, он мне рассказывал, что вскоре после «освобождения» встретил знакомого и удивился, почему он, житель Бухареста, остался у русских? Тот ответил: «Домнул Шварцман, представьте себе, что вы зашли в магазин, на полках которого сверкают красивыми этикетками разные банки. Вы выбираете очень красивую банку с джемом, покупаете её, приносите домой, предвкушая наслаждение, открываете, а там … дерьмо. Кто же мог знать, что у Советов при такой этикетке такое содержание?!»
Я помню отца по ночам, приникшего головой к радиоприёмнику и сквозь шум глушилок пытающегося уловить слово правды по Би-Би-Си. Отец 13 лет прожил при Сталине, поэтому был очень осторожным антисоветчиком. Больше всего мне жаль, что он не дожил до победы польской «Солидарности», за борьбой которой с надеждой следил. И не узнал, что Лех Валенса стал президентом Польши. Советская власть приучила к тому, что люди думают одно, а говорят другое. Или пишут. Я нашёл в семейном архиве вырезку из нашей местной газеты «Коммунист», где отец после инсульта благодарил врачей и медперсонал больницы за хорошее лечение и уход, а также отмечал коллег по работе, не оставивших его в трудный период без внимания. При этом он связывал эти факты с заслугами «родной советской власти». Я был неприятно удивлён, хотя знал тогдашнюю практику публикации подобных писем –в идеологически правильные их частенько превращали сотрудники редакций. Как-то в той же газете я нашёл письмо, опубликованное в конце 50-х годов, в котором группа евреев выражала требование закрыть синагогу. Я знал многих подписантов, некоторые были ещё живы. Я позвонил одному из них в Израиль и спросил, почему он подписал тогда это письмо? Он рассказал, что ничего не подписывал и только из газеты узнал о том, что против работы синагоги. Он пошёл к секретарю парторганизации автобазы, в которой работали все евреи, подписавшие письмо, и спросил, как появилась его подпись? Тот ему сказал: «Я вашу подпись не вставлял, это в редакции. Можете подать на газету в суд». И обоим стало смешно.
В общем, мои родители испили, как и все, советского счастья. В 49-м году вся семья отца несколько вечеров сидела, не зажигая керосиновой лампы, у бабушки и дедушки, стараясь громко не разговаривать – ждали ареста и отправки в Сибирь – тогда многим еврейским, и не только, семьям выпал этот маршрут. Нашу семью беда миновала.
Но всё равно люди бывали счастливы.
Счастливы мои родители были с самого начала и до конца. Так по крайней мере утверждала мама, которая пережила отца на 23 года. Нет, конечно, размолвки у них случались, но всё равно ощущение счастья в доме витало. Мама сожалела, что мало слушала его рассказы, вечно было некогда, а они были интересны и поучительны. Мать с отцом никогда не расставались. Если не считать войны.
Тогда тоже стоял вечный еврейский вопрос: ехать или не ехать? Только речь шла об эвакуации. Сестра отца Ривця, (имена в семье звучали на украинский лад – языком общения в их детстве наряду с идишем был украинский язык) буквально замучила всех паническими аргументами, что надо ехать. Убедила. Надо сказать, что родственник, который не верил в зверства немцев и остался, был зарыт живым в земле. Вместе с сыном. Принять решение уезжать было действительно нелегко. Приходилось всё бросать. Надеялись быстро вернуться. В землю, неподалёку от акации дед с отцом закопали 
бутыль с десятью литрами спирта – другого богатства не было. В последний день отец получил зарплату для рабочих сахзавода. Город бомбили. Семья готова была уйти, все ждали только отца. А он метался в поисках главного бухгалтера, некоего Златопольского, чтобы передать ему полученные деньги. И расписку того пронёс через всю войну. Чтобы никто не мог обвинить в присвоении денег.
Они ушли пешком из города. Это было не раннее 4-го июля 1941-го года, судя по сохранившейся расписке, и не позже 8 июля, поскольку на следующий день в Бельцы вошли немецкие войска. Семья добралась до Днестра, перебраться же на другой берег было уже невозможно, грузились последние паромы с отступающими военными. Сестра отца Клара и Ривця начали флиртовать с солдатами, и те разрешили сесть на паром, но только женщинам и детям. Так и сделали. Только в последний момент к женщинам под юбки, благо, что мини тогда не носили, юркнули мужья. Так и спаслись. Через полвека я выступал в Сороках на открытии памятника евреям, не сумевшим перебраться через реку и расстрелянным немцами на этом берегу – их были тысячи.
На украинской земле удалось раздобыть подводу с лошадьми - это тоже помогло спастись. Правда, по дороге местные парни решили поживиться имуществом и женщинами жидков, но мой сухонький 64-летний дедушка отбился от них кнутом. В ближайшем селе никто не пускал их переночевать. И лишь одна женщина, узнав, что они из Бессарабии, разрешила провести ночь во дворе, на завалинке. А разрешила потому, что её муж «освобождавший» год назад Бессарабию, привёз ей оттуда замечательные туфли. Всем было интересно, что же за туфли привёз муж? Туфли, которые выручили их в трудную ночь. И женщина показала их. Все были поражены: в румынское время такую обувь могли носить лишь самые бедные женщины. А здесь, в советской стороне, их держали «на выход».
Я не знаю, каким маршрутом они уходили от немцев. Где сели в поезд. Не знаю, где отца и его брата мобилизовали в армию. Но вскоре вышел указ, чтобы не брали в армию бессарабцев, и они попали на так называемый трудовой фронт. Существительное в этом словосочетании правильное - здесь тоже гибли. Правда, не от пуль и снарядов, а от голода, непосильной работы, болезней…. Отец и его брат попали на строительство военных укреплений под Сталинградом. Отец рассказывал в каких неимоверно трудных условиях приходилось работать. Сегодня интернет это подтверждает: общая протяжённость трёх линий возводимых рубежей составила 290 километров. 195 тысяч строителей, в основном, старики, женщины, подростки и не доехавшие до фронта мужчины, работали по 14 часов в день в сложнейших погодных условиях. Когда приехали из какого-то совхоза, чтобы найти грамотных работников для замены ушедших на фронт специалистов, то очень обрадовались двум счётным работникам. Отец согласился переехать в совхоз, а Фавця не захотел менять, хоть и трудный, но привычный уклад, на неизвестность. Не смог отец убедить его. Когда через несколько месяцев он приехал навестить брата, то увидел в нём доходягу. Теперь его легче было убедить, что «ехать надо» - бухгалтеров в совхозе всё ещё не хватало. Он был спасён от верной смерти. Но она всё же до него через десять лет добралась туберкулёзом. заработанным на трудфронте. Этот, к слову, талантливый человек прожил 41 год.
В этом совхозе с названием «Сталинградский» (во время борьбы с культом личности его в 1962-м году переименовали в «Октябрьский») отец провёл почти всю войну Мелочи какие-то сохранились в памяти. Однажды знакомые офицеры позвали отца на какое-то торжество. Вообще-то отец не был склонен к питию – я никогда не видел его даже хмельным. Но я не об этом – возникла проблема: из одежды у него был только китель. Не наденешь же его на голое тело. А он к тому времени был уже начальником хлебопекарни – поэтому, наверное, и пригласили. Отец нашёл в сарае какие-то дырявые шерстяные носки, отрезал от них верхние части и надел их себе на запястья и на шею, застегнув китель. Выглядело, как свитер.
На этом хлебном, в прямом смысле слова, месте он продержался недолго. Кто-то пожаловался, что нашёл в хлебе портянку. Отец утверждал, что это был кусок мешка из-под муки, но его всё равно перевели кассиром в лагерь, находившийся здесь же. Лагерь из системы ГУЛАГа.
После разгрома немцев под Сталинградом, к нему приехала мама. В эти три одиноких года у него наверняка была женщина. Но, полагаю, что мама отнеслась к этому мудро – более старшие друзья Манзюки называли её профессором. Она устроилась работать воспитательницей в детские ясли.
Упомянутый Манзюк был в лагере главным бухгалтером. Мои родители очень сдружились с этой украинской семьёй, до смерти тех вели переписку – они жили в Кобеляках Полтавской области. Мечтали повидаться, всё не получалось - бедность, а потом болячки. Так и не увиделись, а встреча была очень с обеих сторон желанной. У отца был талант поддерживать связи с людьми, с которыми его свела жизнь. Тем более с родными. В 70-е годы он разыскал свою сестру, Тушку, уехавшую в середине 30-х в Палестину. Он переписывался с ней до самой её смерти. Когда его не стало, я продолжил переписку с моей двоюродной сестрой, дочкой Тушки. Мы и виделись с ней трижды в Израиле. Теперь связь куда-то запропала – мне коммуникабельный талант отца не передался.
Лагерь, в котором работал отец, перевели в узбекский Ангрен – там началась разработка угольных шахт и нужна была рабочая сила. Этот посёлок запомнился моим родителям 
каким-то счастливым периодом жизни. Маме было 25 лет, отцу, соответственно, 34. Они любили друг друга, война была почти позади. Впереди всё виделось светлым и радостным. Мама была беременна. Она рассказывала, как отец приезжал домой верхом на чёрном красавце – коне. И сам он был красавцем. Этот его образ она сохранила до конца жизни. Отец очень любил лошадей, уж не знаю, где он умению обходиться с ними научился. Наверное, у своего отца, работавшего управляющим у помещика. Когда отец служил в румынской армии, то помимо своего коня ухаживал за лошадью земляка - еврея, боявшегося к ней подойти. Отец называл лошадь самым чистым животным, единственным, с которым можно пить воду из одного ведра.
В Ангрене у меня родилась сестра Майя (Мазя).
Её назвали в память убитой родственницы отца. У той муж был парализован. Поэтому они не могли эвакуироваться. Сруль, её муж, решил спрятаться от бомб в селе, у одного из постоянных посетителей гостиницы, которой он владел. Это был учитель из села Пепены. Сруль, Мазя и сын Миша укрылись у него. Тот с напарником ограбил и убил всех троих, предварительно изнасиловав Мазю на глазах у сидевшего в инвалидной коляске мужа и 18-летнего сына. Все эти подробности маме, лежащей со мной в больнице, рассказала в 51-м году крестьянка из Пепен. На возглас мамы о том, что такое не может быть, соседка по палате сказала: «А вы поезжайте к нам в Пепены, там в школе на сцене актового зала до сих пор стоит инвалидная коляска». Получается, что в мае 45-го папа из переписки с родными уже знал о гибели Раппопортов, раз имя Мази дал новорождённой дочке. Не знаю, где и когда он сказал маме, что больше не будет говорить с ней по-румынски. Язык, конечно, не виноват, но я так понимаю, что это была единственная возможность выразить протест против преступлений пособников нацистов, говорящих на этом языке. А учитель удрал вместе с отступающими немцами в Румынию, больше о нём ничего неизвестно. А Маечке внесли инфекцию при перерезании пуповины -она прожила две недели и умерла в мучениях.
Родители вернулись в Молдавию в начале 46-го года. Спирта в огороде не нашли. Кто-то сказал, что спирт имеет энергию, позволяющую ему передвигаться под землёй. Без успеха перерыли весь огород. скорее всего, кто-то видел, как спирт закапывали. Эта потеря была невелика в сравнении с другой– советская власть конфисковала оба дома дедушки. Он всю жизнь на всём экономил, чтобы иметь свои дома, а власть получила их бесплатно в течение пяти минут. Хорошо ещё, что не посадили да разрешили жить в бывшем собственном доме: дедушке, двум его сыновьям и племяннице досталось по две комнатушки. Так и получилось, что в нашем дворе проживало много родственников. Во втором доме жило пять чужих семей.
27 мая 1946 года никаких особых событий в мире не происходило. В этот день Сталин встретился с Тито, а в Нюрнберге допросили военного преступника Шираха. В Бельцах же, полагаю, был приятный вечер и такая же ночь, Может быть, ещё не отцвела сирень – её у нас во дворе было много. Может быть, цвела и благоухала акация. Наверное, традиционно допоздна сидела во дворе наша семья: разговоры, шутки, покер, импровизированный концерт.,. Хотя нет, концерта в понедельник быть не могло. К чему я всё это? Если беременность длится ровно 270 дней, то в ту ночь мои родители зачали меня. Милого сыночка. В любви и согласии. И в бедности. Эти три компонента сохранились навсегда. Впрочем, бедность, в отличии от любви и согласия, была всеобщим состоянием. Кроме тех, кто умел делать «дела».
Несмотря на бедность, жили весело. Помню, в праздники собирались большой семьёй со стороны мамы. Смеялись, дурачились. Папа разыгрывал сценку. Он играл парикмахера, постоянно разглядывающего что-то в окне и отвлекающегося от процесса бритья, Как это отражалось на клиенте, измазанному мыльной пеной и подвергавшемуся риску порезов, можно себе представить. Все хохотали, включая того, кого брили. Отец же оставался серьёзным. В его семье тоже часто устраивались концерты. Тоже разыгрывались сценки: Ривця (Ревека) играла на гитаре и выступала в какой-то сценке с переодеванием в марлевое платье. Клара (Хая) красиво пела. Её муж, дядя Саша, тоже участвовал в сценках, играл на мандолине. Отец играл на ложках. Хотя я помню, что он легко подбирал мелодии на той же мандолине. Наверное, это идёт оттуда – мой брат Яков прекрасно поёт и играет на нескольких музыкальных инструментах, моя жизнь тоже как-то связана со сценой. Гены? Среда? Воспитание?
…Отец ударил меня два раза в жизни. Первый раз, когда я бросал камни в проезжающее такси. Второй раз, когда в шестом классе, уж не помню за что, меня выгнали с урока, а один из учителей, знавших отца, случайно встретил его, идущего мимо школы на обед, и наябедничал. Это я потом сообразил, а так очень удивился, когда вдруг увидел в школьном коридоре отца. Он влепил мне тогда пощёчину. Во-первых, в наше время терпимо относились к физическим наказаниям, а во-вторых, я не был злостным нарушителем дисциплины, но отец не очень умел воспитывать. Он предпочитал личный пример. Заставлял вскапывать огород, говоря: «Что соседи про нас, евреев, говорить будут, если у нас огород сорняками зарастёт?» Спустя десятилетия я говорил своим внукам в Германии: «Что соседи говорить про нас, русских, будут, если двор не убрать?!» Он умел многое делать руками, самостоятельно управлялся с разными домашними починочными работами. Пытался и меня этому обучить, но не очень у него получалось. Помню, нам в школе задали сделать что-то своими руками. Отец обучил меня резьбе лобзиком. Он придумал выпилить домик. При этом он так увлёкся моим обучением, что сделал сам весь домик, за который на школьной выставке мне потом дали грамоту. Домик и вправду был завидный –двухэтажный, резной, с электрическим светом внутри. Жаль, не я делал.
Я перебираю документы отца, фотографии. Есть несколько снятых в его рабочих кабинетах.
Он сменил несколько бухгалтерских мест, я помню лишь александренское сельпо, овощную базу, центральный гастроном. Насколько знаю, везде его уважали за профессионализм, надёжность, весёлость, умение общаться. По рассказам мамы знаю, что во время дела врачей он остался без работы, но ей об этом не сказал. Каждый день уходил будто на службу. Отчаянно искал работу. Зарплату приносил – потом выяснилось, что занимал у кого-то деньги. Он был по-еврейски, то есть по-хорошему, упрям. Его семь классов не удовлетворяли. Ему было уже под 50, когда он записался в заочную среднюю школу. По ночам делал домашнии задания. Получил аттестат. Поступил в торговый техникум в Кишинёве. Закончил и его. Сыновья росли. Жизнь шла своим чередом.
Помню, родители отмечали 20-летие бракосочетания. Дом был полон гостей. Мне было почти 14 лет, и я заглянул домой ненадолго, потом опять ушёл с друзьями. Жалею, здесь было веселей. Наверное, дядя Саша искромётно шутил, дядя Вова, мамин брат, изображал Гитлера, зачесав волосы налево и приложив край расчёски под нос. Было весело и вкусно – мама была знатной хозяйкой. В общем, был большой праздник, до несчастья оставалось пять лет.
…В 1965-м году у отца на фоне диабета случился тяжёлый инсульт. Это произошло 5-го декабря, в день сталинской конституции. Я ещё лежал в постели, отец вышел в ванную. Я помню, как он вдруг быстро, уже хромая, вошёл в комнату, мама была тоже ещё в постели, и сказал на идише: «Рейзалы, меня, кажется, парализовало» Он с трудом выходил из тяжёлого состояния. Врачи потом говорили, что выжил он только благодаря невиданному ими уходу жены. Мама была с ним целыми днями, я дежурил по ночам. Потом начались бесконечные упражнения по восстановлению функции правой руки, возможности ходить. Отец прожил ещё 15 лет. Работал. Его всё интересовало. С ним было интересно говорить. В детстве он рассказывал мне одну и ту же сказку, в которой лев и человек стали друзьями. Первые знания об иудаизме я получил от него – он рассказывал мне библейские истории. Особо верующим он не был, хотя основных традиций придерживался. В детстве пригласил раввина, чтобы обучать меня молитвам. Когда раввин стал оказывать навязчивые знаки внимания маме, отказал ему. Так что, я запомнил название только утренней молитвы «Мойди ане». Хотя тогда знал её наизусть, и, когда на работе отца меня попросили рассказать стишок, я прочитал им эту молитву.
…Отцу стало плохо с сердцем, брат вызвал «Скорую». Врач сделал какой-то неправильный укол. Это стало ясно, когда врач следующей кареты увидел использованную ампулу и очень изменился в лице – его реакция могла означать одно из двух: то ли не то вкололи, то ли то, но большую дозу. Папа умер. Это было 6-го октября в 23.30. В свидетельстве о смерти записали 7-е октября. Ну и правильно – по еврейскому календарю был уже следующий день. Фамилию врача, погубившего его, я решил запомнить. Мало ли что, встретимся ещё, не горы ведь. Я ЗАБЫЛ ЕГО ФАМИЛИЮ. Как не помню, кстати, и фамилии «специалистки», погубившей маму, уже в Германии. Как с такой памятью можно рассказать о чужой жизни, даже если это жизнь твоего отца? Я долго подбирался к этому тексту, всё никак не мог найти форму подачи тех нескольких несерьёзных эпизодов, которые изложил выше. Ведь хотелось, чтобы текст милого сыночка понравился бы отцу, если бы он смог…. Не знаю… Я мог бы ещё рассказать о том, как он помогал многим разным полуграмотным продавцам делать отчёты. А дядю Сашу обучал французскому языку, когда тот уезжал во Францию. Как был азартен в покере. Как злился, что сын его туповатого сотрудника, мой соученик, учился лучше меня. Как последние годы постоянно спорил с дядей Сашей– всё в прошлом им вспоминалось по-разному. Может, и мне оно кажется несколько другим, чем было. Но спорить почти уже не с кем.
Его имя по нашему обычаю носит сын брата. Он толковый человек, такой, каким был его дедушка, ушедший из жизни за полтора года по появления на свет этого внука. Жизнь продолжается! Но только становится чуть другой. Чуть лучше! В том числе благодаря нашим отцам!
